«Мы, русские мальчики, поверили чуду, ждали, что вот оно над нами
первыми свершится… И вместо радостной чаши с вином – урна с пеплом» (Сергей
Дурылин)
26 сентября (14 по старому стилю)
исполняется 125 лет со дня рождения Сергея Николаевича Дурылина. Сегодня это
имя известно главным образом специалистам по русской религиозной мысли,
литературоведению и искусствознанию – тем областям деятельности, в которых
Дурылин оставил наиболее заметный вклад. А между тем история его жизни и
творчества полна интересных страниц и может быть прочитана как своеобразная
энциклопедия тернистых идейных исканий и причудливых коллизий судьбы
представителей русской интеллигенции Серебряного века. Богатейший жизненный
опыт Дурылина вместил в себя такие разные векторы мысли и деятельности, как
народничество и символизм, революционность и толстовство, богоискательство и
священство, наконец, работу академического ученого и деятеля культуры,
принявшего советскую реальность.
Борец за «правду истинную»
Дурылин родился в 1886 году в
семье московского купца средней руки, разорившегося и вскоре умершего, когда
Сергею было 10 лет. Но светлую детскую память о былом счастье патриархальной
русской семьи он сохранил навсегда, а вместе с ней – горячую любовь к родному
народу и русской культуре. Здесь и истоки его чувства сопричастности народной
жизни и сострадания народной судьбе. Именно это чувство в соединении с
юношеским протестом против социальной несправедливости и лицемерия толкнуло
Сергея на смелый поступок – самовольный уход из гимназии, где он, по
собственному свидетельству, впервые «потерял веру в Бога».
Мотивы своего решения Дурылин
изложил на страницах брошюры «В школьной тюрьме. Исповедь ученика», которую
удалось опубликовать в 1906 году. По мнению автора, главная задача школьной
системы – формирование послушных членов общества, а вовсе не воспитание и
образование в подлинном смысле; школа не столько просвещает учеников, сколько,
напротив, калечит их души и засоряет мозги. Поэтому «для того, чтобы
приблизиться к истинной религии, правде и науке, необходимо… вычеркнуть из
памяти и сознания все то, что выдавали нам в продолжение долгих годов за
религию и науку, попытаться снова стать «невеждою». Проповедь опрощения
сливается с критикой всего общественного устройства: «Разрушьте школьные тюрьмы
– и падут все остальные!» – таков вердикт юного правдоискателя.
Бросив гимназию, Дурылин вел
скитальческий образ жизни, через связанного с анархистами брата Георгия
сблизился с революционным подпольем, участвовал в нелегальной печати,
неоднократно подвергался обыскам и арестам. Но после подавления восстания 1905
года он постепенно охладел к революционному движению и сблизился с толстовцами.
Иван Горбунов-Посадов, руководитель основанного Львом Толстым издательства
«Посредник», привлек юношу к сотрудничеству: Дурылин редактировал журнал
«Свободное воспитание», написал массу статей и очерков, составил комментарии к
толстовской редакции перевода древнекитайского философского трактата «Дао дэ
дзин».
20 октября 1909 года состоялась и
личная встреча с великим писателем-мыслителем. Дурылин произвел хорошее
впечатление на Толстого, который в одном из писем даже поставил его в пример
своему секретарю Николаю Гусеву: «Не поддавайтесь чувству раздражения на тех,
кто делает все то, что тяжело нам, а берите пример с Сережи». Однако сам Сергей
испытал скорее разочарование после общения с яснополянским старцем и в своих
воспоминаниях назвал его «свидетелем и обитателем иной современности, чем
наша».
Мифотворец и богоискатель
1910 год ознаменовался для
Дурылина очередным коренным переломом: он все же поступает учиться (в
Московский археологический институт) и переходит из толстовского журнала в
издательство «Мусагет», организованное писателями и философами Андреем Белым,
Эмилием Метнером и Эллисом (Львом Кобылинским) с целью консолидации
религиозно-философского крыла символистов. Вращаясь среди творческой элиты,
Дурылин принимает участие в различных литературных объединениях, становится
соучредителем издательства «Лирика» (1913), сам пишет стихи, в которых
угадывается перекличка с поэзией «калик перехожих», попытка продолжить традицию
русского духовного стиха:
Я не сеявший семени пахарь,
Я не сжавший до вечера жнец.
И сплету я из черного праха ль
Оправданий небесных венец?
Религиозные мотивы в поэзии
Дурылина не случайны, ведь как раз в это время он вплотную обращается к
религиозно-философским темам. Помимо характерного для начала века всплеска
интереса к религии, вызванного, в частности, популярной тогда философией и
поэзией Владимира Соловьева, в духовной эволюции Дурылина сыграли роль
дополнительные факторы. Один из них – личное знакомство с последователями
Александра Добролюбова – бывшего поэта-декадента, который порвал с богемной
петербургской жизнью, ушел «в народ» и стал бродячим проповедником, сумевшим
собрать вокруг себя сплоченную общину. Добролюбов явился своеобразным
«декадентским святым», и Дурылин увидел в этой фигуре прообраз обращения к вере
русской интеллигенции.
Другим мощным фактором
возвращения Дурылина «к вере отцов» послужил его опыт соприкосновения с жизнью
Русского Севера, куда он совершил ряд поездок. В Архангельской и Олонецкой
губерниях, в староверческом Заволжье он встретил культуру, в которой народный
быт, казалось, неразрывно и гармонично сплетался с православной духовностью.
Былое социально-революционное народничество Дурылина трансформируется в
преклонение перед духовным гением русского народа, а изучение народной
религиозности становится предметом целой серии его книг и брошюр. После
отчужденной, духовно расколотой столичной жизни Русский Север представал неким
идиллическим воплощением славянофильской мечты о единстве Церкви и народа,
застывшим воплощением «святой Руси».
Летом 1912 года Дурылин посетил
знаменитое озеро Светлояр в Нижегородской губернии, воды которого, по преданию,
скрыли град Китеж от батыевских полчищ. Дата поездки была приурочена к
празднику Владимирской Богоматери, когда на берегу озера традиционно собираются
толпы паломников, движимых убеждением, что если на рассвете с молитвой и верой
посмотреть в тихие воды, можно увидеть купола Китежа, святые лики его
обитателей, услышать звон китежских колоколов. В начале XX века среди
паломников из простонародья неожиданно стали появляться властители дум
интеллигенции: наряду с Дурылиным в разные годы озеро Светлояр посетили Дмитрий
Мережковский и Зинаида Гиппиус, Михаил Пришвин и Владимир Короленко,
стремившиеся увидеть сокровенную святыню русского народа, постичь его
загадочную душу.
Посещение Светлояра потрясло
Дурылина, и тема Китежа надолго становится одной из ведущих в его творчестве. В
1913 году он выступает с докладом по этой теме на заседании
Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева (с 1912 года
Дурылин был секретарем этого общества), а в 1914-м в издательстве «Путь»
выпускает книгу «Церковь невидимого града». По убеждению автора, Китеж является
чистой кристаллизацией народной религиозности, служит свидетельством живой и
неиссякающей веры русского народа в Церковь, в ее невидимую, праведную и святую
ипостась. В связи с этим Дурылин призывает русскую интеллигенцию, увлеченную
богоискательством и критикой «исторической Церкви», брать пример с народа,
несмотря ни на что сохранившего силу и чистоту веры.
С другой стороны, Дурылин
стремится продемонстрировать, что народное религиозное сознание созвучно
духовным прозрениям гениев высокой культуры – как России, так и Запада. В книге
«Рихард Вагнер и Россия» (1913), опираясь на идеи Ницше, Вагнера и Вячеслава
Иванова, Дурылин диагностирует «тиранию упадка» в современном искусстве и видит
единственный путь возрождения в воссоединении индивидуального творческого духа
с «народной душой», впечатляющий пример чего находит в творчестве Вагнера.
Однако если немецкий композитор пошел по пути воскрешения языческих пластов
народной культуры, Дурылин делает ставку на мощь «христианского мифомышления»
русского народа, которое должно послужить импульсом к рождению нового искусства
– «символического, мифотворческого и религиозного одновременно».
В свою очередь,
духовно-историческую параллель чтимой им добролюбовской общине Дурылин нашел в
средневековом движении нищенствующих и странствующих монахов-францисканцев.
Пристальный интерес к личности основателя францисканского ордена вылился в
серию произведений, включающую цикл сонетов о святом Франциске, статью о его
«Житии» и предисловие к русской публикации книги «Цветочки святого Франциска
Ассизского», выпущенной издательством «Мусагет» в том же 1913 году.
Ключевая мысль, проводимая
Дурылиным в книгах и статьях 1910-х годов, связана с утверждением некоего
принципиального единства духовности, хранимой Церковью, с религиозным чувством
народа, а также с достижениями мыслителей и художников, вдохновляющихся
религиозной идеей. В самом главном эти явления не вступают в противоречие и
служат необходимым взаимодополнением. В работе о Китеже, а также в книге «Град
Софии. Царьград и Святая София в русском народном религиозном сознании» (1915)
он, в частности, стремится доказать, что одним из важнейших дополнений к
«церковному догматомышлению» является софиология Владимира Соловьева, который
«был глубоко и народно православен, в народной душе отыскивая начало пути к
Мировой Душе, осознанной им как Божественная София».
Первая мировая война
дополнительно стимулирует религиозно-национальный энтузиазм Дурылина. В
1914–1916 годах он ездит по стране с публичной лекцией «Лик России. Великая
война и русское призвание», в которой пытается оправдать войну миссией России
по спасению братских православных народов от гнета Австрии и Турции, а также
необходимостью овладения Константинополем, где находится главная святыня
православного мира, знаменитый храм Святой Софии – вершина «истории, космологии
и антропологии». Согласно книге «Град Софии», «наше единственное, но безмерное
право» на Константинополь обусловлено не чем иным, как особым почитанием
русскими людьми Софии Премудрости Божией еще со времен Древней Руси.
От служения культу к служению культуре
После Февральской революции,
когда стартовала работа по подготовке и созыву Поместного Собора Православной
Российской Церкви 1917–1918 годов, Дурылин энергично включается в обсуждение
актуальных проблем церковной жизни и перспектив ее нового устроения. В год
открытия Собора он опубликовал две брошюры: «Церковный Собор и Русская Церковь»
и «Приход: его задачи и организация», где подчеркивал, что главнейшее условие
церковного возрождения – возврат к утраченному за двести лет синодальной
системы принципу соборности, предполагающему тесное взаимодействие епископата,
клира и мирян в организации жизни Церкви. Среди прочего Дурылин считал
необходимым включить в повестку дня Поместного Собора вопрос об отмене
объявления Святейшим Синодом ересью афонского учения «имеславия», которое
рикошетом било по приверженцам идей софиологии и философии имени.
Апокалиптическая атмосфера
революционного лихолетья доводит религиозное воодушевление Дурылина до апогея.
После безуспешной попытки стать монахом в Оптиной пустыни он начинает
готовиться к принятию сана священника. В 1919 году входит в комиссию по
описанию художественных ценностей Троице-Сергиевой лавры, где работает бок о
бок с Павлом Флоренским. В Сергиевом Посаде Сергей Николаевич также тесно
сближается с доживавшим последний год своей жизни Василием Розановым. 2 марта
1920 года Дурылин рукоположен в иерея и назначен в приход протоиерея Алексея
Мечева, «московского старца», которого почитал даже вольнолюбивый Николай
Бердяев.
Новоиспеченный отец Сергий жил
впроголодь, отдавая все силы служению, которое, однако, продолжалось недолго:
20 июня 1922 года он был арестован и затем сослан в Челябинск, где заведовал
археологическим отделом музея. Вместе с ним отправилась Ирина Комиссарова,
которая взяла на себя заботу об одиноком и неприкаянном («целибатном»)
священнике и в конце концов стала его женой. В это время Дурылин критически
пересматривает многие прежние убеждения, в том числе религиозную веру,
отказывается от священства. Из пафосного проповедника он превращается в мудрого
скептика, продолжателя исповедальной розановской традиции, о чем говорит уже
название его записок-размышлений: «В своем углу».
«Дело в том, – писал Дурылин, –
что человек бесконечно одинок, неописуемо одинок. И это одиночество он пытается
истребить, сливаясь с другими в любви, в знании, в искусстве, в Боге. Напрасный
труд! Чем теснее слияние, тем глубже одиночество». Знакомый с Дурылиным
православный публицист Сергей Фудель упрекал его за «рудинское бессилие»
определиться, остановиться в духовном поиске. Сергей Николаевич сам признавал:
«Не умею я жить. Моя биография глупая. История последовательных глупостей». И
объяснял это своей «недомерочностью», неспособностью вписаться в «размеры»
стандартных сценариев жизни и мысли: «И сколько раз я сам хотел заплакать
оттого, что я недомерок. Нет. Пусть так. Это – тоже дар».
По возвращении из Челябинска
Дурылин подключается к работе Государственной академии художественных наук
(ГАХН), аккумулировавшей в 1920-е годы «беспартийную» гуманитарную элиту
страны. Не имея постоянного жилья, подолгу гостит в усадьбе Мураново и в
Коктебеле у Максимилиана Волошина. В 1927 году – новая ссылка, в Томск. Лишь в
1930-е годы жизнь входит в спокойное русло. Дурылин возвращается в Москву, но
по совету врачей селится в подмосковном Болшеве, поближе к природе и подальше
от утомительной сутолоки столицы.
Наконец-то Дурылин обретает свое
поприще: он реализует себя как блистательный и чрезвычайно продуктивный
исследователь истории театра, искусства, литературы. В его болшевском доме
любят собираться коллеги и друзья, среди которых Игорь Грабарь, Михаил
Нестеров, Иван Козловский, Василий Качалов, Татьяна Щепкина-Куперник… В 1945
году Дурылин удостоен звания профессора и назначен заведующим кафедрой истории
русского театра Государственного института театрального искусства (ГИТИС). Его
труды отмечены высокими государственными наградами СССР. Умер Сергей Николаевич
14 декабря 1954 года. Ныне в его доме организован мемориальный музей, а
районная библиотека и одна из улиц города Королева названы в честь этого
замечательного человека.
Анатолий Владимирович Черняев, кандидат философских наук, научный сотрудник Института
философии РАН
«НГ-Религии»
