О русских монастырях написано
немало как о центрах духовности и книжности, образцовых хозяйствах, локомотивах
колонизации земель, памятниках фортификационной архитектуры. Но это только
лицевая сторона медали. Были у монастырей и другие, теневые функции. Одна из
них – обеспечение общественной изоляции «неудобных» людей. Поскольку постриг
символизировал социальную смерть, пострижение в монашество издавна применялось
обладателями власти как способ избавиться от нелюбимой жены или политического
конкурента. В дополнение к этому уже в средневековой России монастыри стали
использоваться в качестве специализированных тюрем для лиц, неблагонадежных с
точки зрения господствующей Церкви, а значит, способных представлять опасность
для идеологических основ всей социально-политической системы.
«Каятись о своем
безумии»
Исторически монастырские тюрьмы
появились благодаря средневековому принципу разделения судебной власти на
светскую и духовную. Причем юрисдикции церковного суда подлежали не только
клирики, но и миряне, обвиняемые в преступлениях против закона Божьего и святой
Церкви. Поэтому наряду с провинившимися попами и монахами держали ответ перед
церковными владыками блудники и прелюбодеи, святотатцы и кощунники, колдуны и
еретики, получавшие приговоры по всей строгости канонического права. Весомость
этих приговоров гарантировалась соответствующей инфраструктурой: «крепкими»
монастырями и архиерейскими подворьями.
Одному из первых выпало вкусить
прелестей русского монастырского заточения иностранцу Максиму Греку. Афонский
монах, получивший образование в ренессансной Италии, прибыл в далекую северную
страну для редактирования Псалтыри. Когда дело было сделано, ученый муж
запросился восвояси, но ему было сказано: «А не бывати тебе от нас… человек еси
разумной, и ты здесь уведал наша добрая и лихая, и тебе там пришед все
сказывати». Дорога домой оказалась отрезанной для Максима после церковного
Собора 1525 года, на котором грек был объявлен еретиком, чернокнижником и
турецким шпионом и приговорен к заточению в Иосифо-Волоцкий монастырь. Туда же
его обвинитель Московский митрополит Даниил послал подробные указания: «И
заключену ему быти в некоей келье молчательне… и да не беседует ни с кем же… но
точию в молчании сидети и каятись о своем безумии и еретичестве».
В Средние века обвинение в ереси
было одним из самых надежных способов нейтрализации идейных и политических
противников, поскольку еретик лишался всех прав и ставился вне общества. Максим
Грек, несправедливо осужденный, лишенный любимых книг, бумаги и чернил и даже права
причастия, не вынося бездействия, писал углем прямо на стенах монастырской
темницы. После Собора 1531 года Максима перевели из-под Волоколамска в тверской
Отрочь монастырь, а в застенки цитадели иосифлян был брошен его товарищ –
князь-инок Вассиан Патрикеев, которого, по словам еще одного диссидента XVI
века Андрея Курбского, там вскоре и «уморили презлые иосифляне».
Иосифляне – влиятельный «орден»
последователей Иосифа Волоцкого – инициировали эту серию репрессий, стремясь
разгромить движение своих оппонентов – нестяжателей, выступавших против
монастырского землевладения. Финальная атака состоялась два десятилетия спустя,
когда пользовавшийся благоволением молодого Ивана Грозного сторонник
нестяжательства Троицкий игумен Артемий также был обвинен в ереси и заточен в
Соловецкий монастырь. По иронии судьбы, туда же вскоре отправился и принимавший
участие в суде над ним бывший член «Избранной Рады» протопоп Сильвестр. Правда,
харизматичный Артемий смог завоевать доверие своих тюремщиков, которые
позволили ему бежать из монастыря, переправиться за границу и стать одним из
первых идейных эмигрантов в истории России.
На службе царевой
Более масштабная интеграция
русских монастырей в пенитенциарную систему государства началась в эпоху
церковного раскола XVII века. Вождь староверов протопоп Аввакум Петров сидел на
цепи сначала в московском Андрониковом монастыре, а позднее в подклети
колокольни Пафнутьева Боровского монастыря, по соседству со своими духовными
дочерями: боярыней Феодосией Морозовой и княгиней Евдокией Урусовой. Такую
горькую участь повторили сотни приверженцев староверия.
В борьбе с расколом роль
монастырей уже не исчерпывалась их использованием в качестве тюрем: при царе
Алексее Михайловиче на главные региональные монастыри – как Спасский в Ярославле
или Ипатьевский в Костроме – была возложена обязанность духовного надзора за
местным населением. В стремлении угодить начальству монахи порой шли на риск,
собирая информацию о распространении раскола и «шатании умов», а присылаемые по
их сигналам стрелецкие карательные команды всюду сопровождались настоятелями
монастырей или кем-то из «соборных старцев».
Таким образом, система
церковно-государственного взаимодействия в целях искоренения инакомыслия и
«крамолы» сложилась в России еще до Петра I. Но именно при царе-реформаторе эта
система приобретает завершение, а ее маховик раскручивается с беспрецедентным
размахом. Значительно разрослись как количество «сидельцев», так и список
мужских и женских монастырей-тюрем, которых насчитывался не один десяток: в центре
и на севере России, на Урале и в Сибири…
Помимо расколоучителей постоянный
контингент монастырских тюрем составляли проштрафившиеся священнослужители,
активисты различных сект (скопцов, хлыстов, молокан), а также лица, осужденные
за нарушение православной морали и «оскорбление святыни», за «еретичество» и
«безбожие». В допетровское время правом заточать в монастыри помимо царя
обладали церковные владыки: Патриарх и епархиальные архиереи. В синодальный
период от последних эта привилегия перешла к Святейшему Синоду, а начиная с
1835 года решения принимались исключительно на высочайшем уровне. Но от этого
данная практика не приобрела легитимности, ибо в законах Российской империи не
только не регламентировался порядок заключения в монастырские тюрьмы, но даже
не было упоминания об их существовании.
Если в Древней Руси заточению в
монастырь обычно предшествовал какой-то гласный процесс, то в XVIII–XIX веках
приговоры выносились келейно и, как правило, были бессрочными. Так, в
большинстве личных дел узников соловецкого острога стояли пометки: «заключен
навсегда», «срок заключения не назначен» или «впредь до исправления».
Подразумевалось, что заточением в монастырь решаются сразу три задачи:
наказания, общественной изоляции и «исправления» провинившихся, и о ходе этого
процесса монастырское начальство обязано было ежегодно рапортовать в столицу.
Духовное
«исправление»
Раскаянию и «исправлению»
«духовных преступников» призвана была способствовать уже сама обстановка
заточения. По крайней мере до конца XVIII века узник мог угодить в так
называемую земляную тюрьму – яму с обложенными кирпичом краями и сверху
закатанную бревнами. Человека, порой скованного по рукам и ногам, бросали в
этот сырой холодный погреб с крысами, которые нередко объедали нос и уши страдальцу,
лишенному права иметь даже палку для защиты. Не отличалось христианским
гуманизмом и содержание людей в «арестантских чуланах» и «каменных мешках» для
одиночного заключения, иногда настолько тесных, что там нельзя было даже
лежать, и узнику годами приходилось мучиться в скрюченном состоянии.
Неудивительно, что многие узники,
потрясенные ужасом подобного погребения заживо, умирали буквально в первый же
год. Так, Владимир Бантыш-Каменский, заключенный в тюрьму суздальского
Спасо-Евфимиева монастыря 29 декабря 1828 года по обвинению в безнравственном
поведении, не продержался и месяца, умер 22 января, а декабрист князь Федор
Шаховской, доставленный в монастырь 3 февраля 1829-го, скончался 24 мая того же
года. Вообще, из монастырской тюрьмы нечасто выходили живыми, и те, кто смог
пережить первоначальный шок, оставались там по полвека и дольше. Старообрядец Семен
Шубин просидел на Соловках 63 года, а осужденный за скопчество Антон Дмитриев
умер после 65 лет заточения. Таким образом, строгость наказаний за «духовные
преступления» во многом превосходила наказания уголовников.
Физические страдания дополнялись
моральными. В ряде случаев заключенные лишались даже права называться
собственным именем, вместо которого употреблялся арестантский номер либо кличка
по составу «преступления» (например, «скопец»). У многих монастырских узников
развивались душевные болезни. С одной стороны, этому способствовал
психологический гнет одиночного заключения без права читать и писать, а с
другой – намеренное стремление духовной администрации дискредитировать всех
«еретиков», «безбожников» и «вольнодумцев», выставляя их в качестве сумасшедших.
Соловецкий острог
Одной из старейших и крупнейших
церковных тюрем царской России был Соловецкий монастырь. Эту бесславную главу в
истории знаменитой обители первым изучил Михаил Колчин, работавший на Соловках
в конце XIX века фельдшером и получивший доступ к закрытому монастырскому
архиву. Результаты своих изысканий он изложил в книге «Ссыльные и заточенные в
острог Соловецкого монастыря в XVI–XIX веках», которая увидела свет в полном
виде лишь после революции 1905 года, когда автора уже не было в живых. Эта
книга – красноречивое свидетельство того, что русский «Архипелаг ГУЛАГ» имеет
глубокую предысторию, связанную с именами множества дореволюционных мучеников
идеи и узников совести.
Соловецкая тюрьма появилась почти
одновременно с монастырем: уже в середине XVI века, при игумене Филиппе
Колычеве, сформировавшем исторический облик обители, туда активно ссылались
«духовные преступники». Удаленность этого монастыря, расположенного на острове
в Белом море, делала его в высшей степени подходящим местом для решения
подобной задачи. Первоначально узников держали прямо в подклети соборного
храма, но тюремное хозяйство Соловков постоянно разрасталось, превращаясь в
сложную и разветвленную инфраструктуру.
«Арестантские чуланы», «каменные
мешки» и тюремные казематы были разбросаны по всей территории монастыря. Они
именовались либо по местоположению, либо по фамилиям прежних знаменитых
узников. Темницы располагались у Никольских и Святых ворот, в подклети
Успенского и Преображенского соборов, в Корожной, Салтыковской и Головленковой
башнях; позднее в северо-западной части крепости был выстроен отдельный корпус,
сначала в два, а после надстройки в три этажа, использовавшийся целиком для
содержания заключенных. Кроме того, существовала казарма для солдат тюремного
караула, численность которого достигала 50 человек. Караульная команда ежегодно
менялась – во избежание привыкания тюремщиков к своим подопечным и подпадания
под их влияние. Сильные духом узники могли повлиять даже на монахов,
приставленных к ним для присмотра и «увещания». Архимандрит Александр
(Павлович) жаловался в 1855 году: «Помощника же из братии для увещания
арестантов я не имею: малоученые неспособны, а ученые сами заражаются».
«И железа съедаются»
Как правило, вместе с новым
заключенным присылалась инструкция по режиму его содержания. Режим мог
варьироваться в зависимости от социального статуса узника, степени его
«преступления», а также отношения со стороны настоятеля монастыря, одновременно
являвшегося комендантом тюрьмы и пользовавшегося на архипелаге неограниченной
властью. Невольники могли сидеть на цепи, носить кандалы, быть свободными от
оков и даже в отдельных случаях держать прислугу. Но все они мечтали любой
ценой покинуть Соловки. Однако что-либо предпринять было очень трудно, ибо в монастыре
процветало доносительство, а все посетители острова давали расписку не вступать
в контакты с арестантами.
Узник XVIII века Максим Пархомов,
пользуясь случаем, писал: «Лучше бы быть мне на каторге, нежели в здешнем
крайсветном на море Соловецком острове. Не токмо здешним морским жестоким,
ядовитым воздухом человеческое здоровье, но и железа съедаются». В целях
«исправления» колодников их предписывалось «смирять по монастырскому обычаю
нещадно», что подразумевало как использование на тяжелых работах, так и
телесные наказания. Практиковались и пытки: архиепископ Холмогорский Афанасий
(Любимов) в особой грамоте запрещал пытать лишь непосредственно на территории
святой обители. При Петре I «для познания истины» была даже учреждена должность
инквизитора, которую выполнял иеромонах, занимавший благодаря этому чину
высокое положение в монастырской иерархии.
Вот имена и «вины» некоторых
узников Соловецкого острога XVIII–XIX веков. В 1727 году заточен Лукиан
Серебрянников – «за неизвет» о слышанных им «поносных словах» про императрицу
Екатерину I; в 1746-м по распоряжению Синода прислан новокрещеный из персиян
Александр Михайлов, «чтобы он от благочестия каким-либо случаем не мог в
неверие обратиться»; в 1748-м – выкрест из иудеев Павел Федоров «дабы он от православной
веры не отвратился». В 1828-м – студенты Московского университета Николай Попов
и Михаил Критский, проходившие по процессу декабристов; в 1830-м – крепостной
философ-самоучка Федор Подшивалов; в 1850-м – украинский националист Георгий
Андрузский; в 1861-м – священник Федор Померанцев за неправильное толкование
крестьянам царского манифеста 1861 года; священник Иван Яхонтов – за служение
панихиды по крестьянам, расстрелянным в селе Бездна при подавлении волнений по
поводу того же манифеста.
Суздальская крепость
Суздальский Спасо-Евфимиев
монастырь пользовался славой одного из самых жутких мест заточения «духовных
преступников». Сюда ссылались преимущественно высокопоставленные и «особо
опасные» персоны для содержания в строжайшем одиночном заключении:
представители аристократии, старообрядческие епископы, монах Авель – «русский
Нострадамус», предсказавший смерть Екатерины II и Павла I, нашествие французов
и сожжение Москвы.
А вот какие узники сидели в
суздальской тюрьме уже в начале XX века: Ермолай Федосеев – за то, что «жил в
пещере и своей лицемерной праведностью привлекал к себе массы простого народа»;
Иван Чуриков – «выдавал себя за целителя и чудотворца и тем эксплуатировал
религиозное чувство простецов»; священник Герасим Цветков – за то, что отвергал
авторитет Святейшего Синода и говорил о необходимости созыва вселенского
Собора…
Можно встретить утверждение, что
монастырские тюрьмы, как и другие неблаговидные страницы церковной истории, –
на совести государства, навязывавшего Церкви чуждые ей функции. Однако факты
свидетельствуют о том, что интересы светской и духовной власти в этой сфере
чаще всего совпадали, и тюремщики в рясах прекрасно вжились в свою роль. Когда
в начале XX века под влиянием либерализации общества встал вопрос о ликвидации
монастырской тюрьмы, Владимирский архиепископ Сергий (Спасский) направил в
Синод письмо с протестом, указывая, что в таком случае «епископам будет трудно
управлять епархиями», и потому он «всеусерднейше просит от себя и за других
епископов не закрывать арестантское отделение Суздальского монастыря». Такую
точку зрения разделял и тогдашний архимандрит Спасо-Евфимиева монастыря Серафим
(Чичагов), бывший полковник, который ревностно выполнял обязанности начальника
тюрьмы, провел в ней ревизию, отремонтировал здание и даже выступал с
инициативой учредить для монастырских заключенных особую форму одежды.
Современной Русской Православной Церковью этот человек причислен к лику святых.
Анатолий Владимирович Черняев,
к.ф.н., научный сотрудник
Института философии РАН
По материалам «НГ-религии»
